Но ему удавалось вырваться и скрыться в чаще деревьев, а потом тайком уйти домой. Вот поэтому иные девушки, такие, как Поля Смехова, любили его задевать и ласково называли чудаком, которому удостоилось уродиться красивым, а он этим своим преимуществом никак не воспользуется…
И действительно, сколько Фёдор уже проворонил девчат! Однако совладать с собой, таким донельзя забитым, до сих пор никак не мог. Лишь однажды он хотел выйти попробовать потанцевать, для чего даже посмел чуточку выпить. И всё равно не хватило смелости, да и ноги словно кто-то стискивал клещами. И тут же ему мерещилось, что все выставятся на него, как на диковинку. Вот ежели бы он вышел танцевать с самого начала, как стал появляться на вечёрках, тогда было бы другое дело. А раз упустил свой момент, теперь оставалось только ловить ворон.
…На поляне зажгли костёр. Ближе к плотине и оврагу росли высокие старые ракиты как бы полукругом, среди деревьев затаилась робкая густая темень. Голоса парней и девушек сливались, наперекор им рьяно играла гармошка. Фёдор остановился в двадцати шагах. На поляне было человек десять, а может, даже больше – кого-то темнота укрывала, и оттого разглядеть всех было никак невозможно. Однако Феню он высмотрел быстро, она сидела на толстом бревне посередине, двое ребят курили на краю бревна, о чём-то между собой живо толкуя; на плечах Фени – пиджак, наверняка Ивана Макарова. А где же он сам! Конечно, это он, недомерок, выплясывает с Полей, выкрикивающей озорную частушку, которая так неприятно отвлекала от рассматривания Фени, что хотелось подавить её резким криком…
Сказать, что Фёдор совсем не любил песен, было бы глубоким заблуждением и характеризовало бы его отъявленным нелюдимом, ведь как-никак он любил народные песни, особенно когда бабы пели в поле за работой. Правда, к частушкам относился почему-то крайне отрицательно, поскольку не переносил их опять-таки за насмешливый норов. И вот сейчас крикливый голос Полины его раздражал настолько, что он даже про себя сердито ее ругнул: «Дьявол, а не баба!»
Подойти или подождать, пока отпляшут? Он не мог это тотчас решить и продолжал наблюдать за молодёжью из укрытия. Вот и Силантий выскочил танцевать: вскидывает свои косолапые ноги и нисколько никого не смущается. Разве он, Фёдор, так бы не смог, а может, у него вышло бы намного лучше, кто его знает, ведь статью не обделен. А теперь, разумеется, выходить было поздно. Пока Фёдор так наблюдал, Феня не танцевала, и ему казалось, она чувствовала его присутствие. Вот Макаров бросил плясать, подсел к девушке, что-то бойко сказал ей, взял за руку, и она послушно встала с бревна и смирно пошла с ним рядом. При виде этого зрелища у Фёдора невольно тоскливо заныло сердце: как она посмела за ним увязаться подобно послушной собачонке при первом оклике хозяина?! В его годы другие уже давно возятся с детьми, но будут ли когда у него дети?
Фёдор никак не мог представить реально, что при желании в жизни всё сбывается…
Глава 4
Утром в избу Зябликовых кто-то постучал требовательно, с дерзновенной настойчивостью. Вот так же помнилось Ефросинье, как дочь Анна рассказывала, пришли жандармы арестовать её мужа – рабочего революционера – и тарабанили в дверь, которая аж подпрыгивала. Но сейчас о плохом не хотелось думать, да и время другое…
Ефросинья, как и все деревенские бабы, вставала довольно рано: она затапливала печь, управлялась по двору, готовила завтрак, а сын тем временем ещё спал сладким утренним сном.
Вчера она так крепко уснула, что даже не слышала, когда сын пришёл с улицы, наверное очень поздно, может, даже с первыми петухами. Ежели он какую девку провожал, то слава тебе господи, значит, дошли к нему её заботные слова. А то может читать газетку целый вечер, и она сама, бывало, уляжется на покой, а он всё читает, жжёт керосин нещадно да махрой дымит в своём бобыльском закутке…
И вот сейчас, когда она услыхала чей-то нетерпеливый стук то в дверь, то в окно, Ефросинья от испуга перекрестилась; не успела она немного полежать на печи после утренних дел, как теперь надо опять вставать. С трудом слезла с печки и неторопливо, шаркая чувяками по деревянному полу, пошла открывать, держась рукой за поясницу и что-то недовольно бурча себе под нос: «Это кто жа то будет? Соседка Дарья Тимолина поди стучит этак осторожно, как бы боясь лишний раз потревожить табя, а этот прямо ломится через дверь», – вслух гадала она, снимая дверной крючок.
В сени не вошёл, а втиснулся боком Прошка Глотов, мужик лет сорока, крупный, высокий, тёмно-русый.
– С добрым утречком, мать! – воскликнул громогласно тот, даже с ноткой насмешки, что неприятно отозвалось в душе хозяйки.
– Доброе-то оно доброе. А чего, Проша, от нас надоть в такую рань? – смело спросила Ефросинья, потом отступила от него на шаг, вглядываясь пристально в скуластое, бритое, обветренное до смуглоты задубелое его лицо.
– А где твой Федька? – спросил чуть сурово, потупив взгляд.
– Спит, он с дежурства, а чего тебе? – соврала мать, зная, что сыну идти сегодня в ночное дежурство на станцию.
– Буди, дело есть, – буркнул тот, сверкая наглыми глазами.
– Дело? Какое дело, мне говори, я мать – должна знать поперва.
– Буди, тебе говорят, мне с тобой некогда лясы точить да рассусоливать, должок треба вернуть, или думаете так: Прохор добрый, потерпит, – вкрадчиво и отчего-то неестественно тихо сказал тот.
– Зерно?! – испуганно, в оторопи протянула Ефросинья, хватаясь руками за грудь.
Но, к счастью, Фёдора будить не потребовалось, он слышал весь разговор, встал, спешно оделся.
– Дак, Проша, слухай, чё я табе баю: нам покель отдавать нечем, – искательно и чуть растерянно заговорила Ефросинья. – Ты уж как-нибудь помилуй нас, ещё чуток погоди? – закончила она с жалобой в голосе и с печальной гримасой на лице.
Месяц назад Фёдор с Глотовым твёрдо договорился, что долг вернёт только на будущий год, ведь нынешний урожай собрал низкий, себе оставил всего четыре мешка, большую часть продал, дабы на вырученные деньги прикупить недостающего на постройку новой избы леса, да ещё требовалось оставить на семена. В тот раз Глотов якобы согласился подождать – и вдруг припожаловал?
– Здравствуй, Прохор Ермолаевич, – вышел Фёдор почтительно здороваясь, представая перед Глотовым тщедушным, маленьким мужичком.
– А-а, здорово, Фёдор, ловца и зверь почуял! – пошутил он нелицеприятно. И вместо того чтобы пожать хозяину руку, Прохор одной рукой заграбастал Фёдора со спины за плечи и стал его увлекать на двор.– Пойдём посудачим, дело тут такое приспело, матери твоей сказывал…
– Дак мы же с тобой договорились? – растерянно и жалко вопросил Фёдор, мучительно наморщив лоб, а гладкие брови изогнулись дугой.
– Федя, да ён же что удумал? – подскочила сбоку мать.
– Тише, матушка, тише! – упредительно поднял сын руку. – Пойди лучше в избу, – добавил смягчённым тоном.
Однако Ефросинья не ушла – осталась стоять на пороге сеней, неприкаянно и взволнованно глядела, как возле ворот сын разговаривал с Прохором, самым богатым в селе мужиком. Потом Глотов быстро ушёл, а Фёдор какое-то время ещё стоял, точно поражённый неожиданной дурной вестью, затем стал задумчиво, нарочито медленно сворачивать цигарку. Закурил, по сурово-мрачному его лицу было видно, что сын чем-то очень опечален.
Ефросинья, осторожно переступив высокий порог, сошла со ступенек крылечка, держась одной рукой за деревянный поручень, и, торопливо семеня ногами, направилась к сыну, стоявшему около тына:
– Что, Проша, не уступив? – подойдя, озабоченно спросила мать.
– Пахать землю позвал… – пробормотал нервно Фёдор, не глядя на мать, при этом он быстро, раз за разом, с озадаченным видом подносил ко рту цигарку, делал лихорадочные затяжки, пытаясь этим самым унять сильное душевное волнение.
– Что бы ему, супостату, пусто вечно было! – взголосила Ефросинья жалобно, принимая боль сына, как свою, и затем спросила. – И ты пойдёшь, Федя?
– А что прикажешь делать, матушка, отработаю, нам поди не привыкать, – и, шагая торопливо к избе, прибавил: – От мироеда поблажек нечего ждать!
– Истинно, истинно баешь, Федя, мироед он и есть, завсегда тварь не от мира сего. Я хочу сказать, чуждая нашему, доброму…
– Приготовь харчей, – кивнул он на ходу, а сам пошёл в сарай посмотреть исправность инвентаря.
– А когда отдыхать ты будешь, вядь табе в дежурство нонче? – пришла следом Ефросинья. Но сын не ответил, лишь нервно, свирепо взмахнул рукой, а мать прикрыв ладошкой рот, тихо удалилась, и в горнице стала готовить сыну на дорожку узелок с харчами…
* * *
…Земельный надел Глотова на лучших землях, пространным клином подходил к самому лесу. Прохор пахал вместе со своим старшим сыном на паре откормленных лошадей. Фёдору он тоже дал лошадь и соху, к которой был прилажен широкий плуг, чему подивился подневольный работник, наметил ему для вспашки участок, чтобы он меньше всего бросался проезжающим по дороге.
